Новый председатель Союза театральных деятелей России и одновременно старый подписчик "Коммерсанта-Daily" АЛЕКСАНДР КАЛЯГИН в интервью любимой газете не отказал (тем более оказалось, что у него к нам тоже много вопросов), но все же попрекнул в моем лице всех журналистов: мол, последние годы пресса о нем почти не вспоминала, а как выбрали председателем — отбоя нет от корреспондентов. Такое впечатление, сказал Калягин, что два самых важных человека в стране сейчас — Ельцин и он. Я ответил, что не желаю ему оказаться в том же положении, что и президент. Но шутка оказалась на редкость неудачной: выяснилось, что совсем недавно Калягин перенес инфаркт.
— Как вы себя чувствуете?
— Сейчас уже хорошо...
— Инфаркты так просто не случаются.
— У меня в карманах никогда не было нитроглицерина или валидола. Хотя и раньше иногда чувствовал, как говорят врачи, дискомфорт. Но это первый звонок. (Смеется) По иронии судьбы это случилось девятого августа, в день инаугурации Ельцина...
— Но ведь не это было причиной?
— Когда впервые в жизни тебя хватает за сердце, начинаешь всерьез задумываться. У меня было для этого два месяца. В больнице, наедине со стенами. Я думаю, что у меня просто накопились отрицательные эмоции, полученные от общения с разными людьми по делам моего театра.
— Это было видно в ваших последних ролях. Во всех ваших героях есть какая-то маета, их словно что-то томит, тревожит.
— Может быть, это в моей психофизике заложено. У меня ведь ни одна роль не была благополучной. Это мне вообще свойственно. Я с детства как-то впитал трагикомический способ существования. Об этом специально и не задумываешься. Это второй план. У меня вот часто спрашивают: а почему у вас такие грустные глаза? Никогда не знаю, что ответить. А хрен его знает почему...
Неужели я ничего не значу для этой культуры?
— Спрашивая словами Мольера, какой черт вас понес на эту галеру?
— М-м-м-да... Тут надо написать "долгая пауза". Даже так — "пауза затянулась". Опустил глаза... Значит, так... За два-три дня до съезда СТД меня пригласил Михаил Ульянов и обрисовав пунктиром проблемы... Кстати, ну вот скажи, все газеты написали что-то про Ульянова, который играл Ленина, и что я тоже играл Ленина, а значит, надо сыграть Ленина, чтобы стать председателем... Зачем это все пишется? Ну что это? Что за подножные шутки?
— Мы такого не писали. Предложение Ульянова было для вас неожиданностью?
— Какие-то разговоры вокруг да около велись. Я не испытывал ни дрожи в коленках, ни счастья. Так получилось, что я никогда не был делегатом ни одного съезда СТД. Я в этом смысле не тщеславный человек. Один раз, когда не выбрали делегатом, какая-то тень легла на душу. Но долго не залежалась. Видит Бог, я не стремлюсь по кабинетам ходить. Сейчас многие врут. Говорит кто-то, например: я не люблю по презентациям ходить... Врет! Вижу снимки его, в вашей же газете. Но я действительно не хожу. Поесть люблю, но дома, где не надо отпихивать локтями от стола еще сто таких же едоков, где можно свободно себя вести, капнул соусом — так капнул... А от СТД я два раза ездил в дом творчества, членские взносы плачу, и — все, даже в поликлинику хожу в другую. Когда я пришел на съезд, у меня была мысль взять самоотвод. На хрен мне это надо! Зачем? Я сидел сзади, смотрел на затылки людей. И было такое впечатление, что люди больше рады возможности встретиться друг с другом, отвлечься от провинциальной рутины, чем действительны озабочены какими-то проблемами театрального союза. Глобальные проблемы людей вроде бы не волновали. Совсем другое было впечатление, когда я вышел на трибуну. Я увидел, насколько зал нервный, напряженный, насколько люди ждут, насколько они встревожены. И у меня родился легкий азарт. Я четыре года мотался по властным кабинетам. Я хочу сделать свой театр. У меня же нет режиссерского имени, у меня имя актера. А строительство театра дало мне чувство азарта.
— Кому доказать было более важным — себе или тем, кто чинил препятствия?
— Я однажды, когда был в отчаянии, пришел к журналисту Ноткину и в сердцах спросил: как же так, неужели я ничего не значу для этой культуры, неужели мое имя ничего не значит для этой власти, что я так бьюсь, а всем плевать? Он говорит: успокойся, не значит, значат только деньги. А я все равно добился, что идет строительство. И теперь я смогу не бомжатничать по Таганке, по Театру имени Пушкина, где просто кожу с тебя сдирают твои же коллеги! Шесть миллионов, семь миллионов — аренда! Вот я сейчас клянусь, что никогда не буду брать деньги со своих коллег, которым негде будет играть. Ребята, у вас же тоже может быть завтра ремонт или бедствие, не дай Бог.... Имя все же что-то значит! Не все решают деньги! Власти и чиновники помогли мне испытать этот азарт. И этот же азарт подвигнул меня прийти сюда — что-то же я могу сделать и здесь!
— В театральных кулуарах не умолкают разговоры о лихоимстве в структурах СТД.
— Вот сейчас я отдал на экспертизу разным людям финансовые документы, документы о недвижимости. Пускай проведут независимые экспертизы и скажут: вот это разворовано и никогда уже не вернешь, вот это надо продать, а вот с этого можно что-то получить. Пока не создашь социальную базу, требовать отдачи на сцене нельзя. Ведь малярничать молодые актеры вынуждены, квартиры ремонтировать... Я это знаю!
— Тяжелое положение?
— Тяжелое, серьезное, но не паническое. Люди здесь работают прекрасные, подвижники, за гроши работают, я готов перед ними на колени встать. В принципе, организация может работать и без меня, без председателя.
— Значит, вы осознаете, что вас не в последнюю очередь выбрали как "портрет", как популярное лицо.
— Да, председатель нужен, чтобы постучать в высокий кабинет. Ну что говорить! Так делают во всем мире. Лоренс Оливье тоже занимал общественные должности. Везде выбирают во главу движения какое-то звучное имя, человека, который может позвонить премьер-министру или в канцелярию президента.
— Вы уже звонили?
— С вице-премьером Илюшиным общался.
— А вас кто-то поздравил "сверху"? Там помнят, что еще существуют драматические театры?
— Я так думаю, честно говоря, они больше помнят, что есть презентация. Не в обиду им будь сказано.
И так далее, и тому подобное...
Несколько лет назад Калягин перестал играть во МХАТе и создал собственный театр "Et cetera..." В репертуаре театра уже несколько спектаклей, но собственное помещение удалось получить только недавно. Место завидное — в одном из новоарбатских небоскребов. Сейчас там идет реконструкция. Типичный министерский конференц-зал, от которого за версту пахнет партсобранием или заседанием партхозактива, переделывается под театр: достраиваются подмостки, кулисы, убираются боковые места, оборудуются актерские гримерки. Калягин с гордостью показывает стройку, мечтает об отдельном входе со стороны старого Арбата и даже о маленьком ресторанчике.
— Создавая театр, я вынужденно попал в такие сферы, где все время чувствовал напряжение. Я стал заниматься, так сказать, административно-хозяйственной работой. В театре же все по-другому. Если даже репетируешь с менее талантливым человеком, даже с просто плохим актером, то все равно чувствуешь, что ты с ним одной крови. Все равно можно договориться, ведь и его тоже где-то учили, и примерно тому же, что и тебя. А там, в чиновных кабинетах, совсем другие игрища. Там люди другой группы крови. Сами-то они между собой прекрасно умеют договариваться, у них тоже есть общий язык. Но это другой язык. Не пересчитать и спонсоров, которые обещали золотые горы, а потом тихо-тихо отваливали. Вот и накопилось...
— Как же вам удалось все-таки заполучить Новый Арбат?
— Я говорил: смотрите, тут уже есть казино и ресторан, и много магазинов. Ну, пусть будет и театр! Это же наш московский Бродвей!
— Унизительно ведь, наверное, артисту ходить по кабинетам?
— Очень. Не то слово. Когда мы снимали фильм "Прохиндиада-2", Анатолий Гребнев дописывал сценарий прямо по ходу. Я ходил по инстанциям, по кабинетам, за деньгами, и свое прохиндейское хождение по кабинетам переносил на героя. Прежде чем идти на площадку, мы просто садились и дописывали сцены. Конечно, эта эпопея с театром отняла немало сил. Но у меня не было выхода.
— Почему?
— Обязательства перед учениками. У меня был изумительный курс в школе-студии МХАТа. Мы пережили вместе трудные моменты. Курс хотели разогнать, потому что я ввел в обучение некоторые новые вещи, взял что-то из того, чему меня в свое время учили в Щукинском училище. Это вызывало в школе-студии некоторую оторопь и даже раздражение. Студенты меня защищали. И мы решили не расставаться. Но тогда, шесть лет назад, я уперся в стену и понял, что у меня не хватит сил пробить театр: я был занят во многих спектаклях МХАТа, играл вовсю. Но ребята что-то там репетировали вместе, копошились где-то. И однажды обратились ко мне за помощью: выбить какой-то ДК для репетиций. Я сказал: дайте хоть посмотреть, что вы там делаете. Показали, я что-то исправил, хотя это было и не шибко интересно, а правду сказать — так просто неинтересно. Но каким-то дуриком я втянулся, хотя никакой стратегической цели делать театр у меня не было. А тут как раз наступил кризис во МХАТе. Ушла Вертинская, ушли Катя Васильева, Борисов, Евстигнеев, Богатырев... Кто куда ушел, понимаешь?
— Понимаю. Сейчас уже дело прошлое. Почему все-таки, по-вашему, МХАТ накануне своего столетнего юбилея находится в таком плачевном состоянии?
— Я не хочу бросать камни в Ефремова, своего учителя. Я его люблю и уважаю. Но мне кажется, что все началось с раздела театра. Тогда пошла цепная реакция, пошли кромсать души, пошли рубить по-живому. Разрушили, но ничего не создали взамен. Хочешь - не хочешь, МХАТ тогда был первым театром страны. Мощнейшие режиссеры ставили. Это очень больной разговор. Актеры начали уходить, конфликтовать с Ефремовым... Многие мои спектакли сняли. Я практически остался тогда с одним спектаклем. И вдруг в одночасье понял, что сижу у разбитого корыта, что оказался без любимого дела... Я решил, что нужно общаться только с молодыми. Как-то сразу воспрял духом, и в меня поверили. Сразу сказал: ни Станиславского, ни Мейерхольда из меня не выйдет. Я хочу играть, я актер, хочу приглашать режиссеров. Вот сейчас Роман Козак ставит пьесу Шоу "Смуглая леди сонетов", я играю роль Шекспира. Надеюсь, в феврале откроем новый зал этим спектаклем. С Робертом Стуруа ведем переговоры... Но театру еще только предстоит по-настоящему родиться.
Распределиться и подворовать
— Вы хотите сделать из своего театра московский Бродвей?
— Ориентироваться на это нельзя. (Вздыхает) Но держать в знаменателе это все равно нужно. Мы должны приглашать людей на что-то вкусное, аппетитное. Театр должен быть красочным, сильным... Помимо этого, мы же должны еще и зарабатывать. Пойми, у меня режиссерских амбиций — ноль. Я поставил свое лицо на афишу, только чтобы как-то привлечь людей. Но вот что сейчас надо ставить, что? Кого звать? Ну, скажи, вот кого сейчас звать?
— Так сразу и не ответить.
— Я же видел бродвейские спектакли. Это другая игра, другие деньги, другой ритм жизни. Все другое. Мы все равно не потянем. Неужели ты правда считаешь, что надо ориентироваться на Бродвей?
— Я этого не утверждал. Я хотел узнать, что вы думаете.
— У нас могут быть только бледные копии такого театра. Зачем же проигрывать на своем поле? С моей точки зрения, в мире есть две лучшие актерские школы — русская и английская. Какая разница в конце концов, Бродвей — не Бродвей... Должен быть просто высокий класс, вот и все.
— Вам не кажется, что у нас этот "класс" растеряли и гордиться уже особенно нечем?
— Теряем, теряем... И тем не менее...
— Что?
— Вот мы с Настей Вертинской три года преподавали во Франции. Мы поставили спектакль, состоявший из третьих, кульминационных актов трех чеховских пьес. Здесь его облаяли, даже не видя... Но это было очень необычно. Так вот, у французских актеров великолепная техника. Но личностного начала у них не хватает. У нас же актер на этом воспитан. Об этом не говорит только ленивый, но это чистая правда. Французы все время просили показывать им роли. Показываю — плачут. Я не хвастаюсь, это правда. Но что такое нутро роли, они не понимают, повторить не могут. Понимают только очень талантливые актеры. Но таких — раз-два и обчелся. Я много там посмотрел спектаклей, но от них в памяти остается только картинка. Ну что, ты считаешь, надо идти по этому пути?
— Не считаю. Значит, полного контакта с французами не получалось?
— Есть в русской школе два смешных слова, которые не переводятся ни на один язык. Что нужно актеру, чтобы хорошо сыграть? Гениальные два слова — "распределиться" и "подворовать". "Распределиться" — значит понять, где главное в роли, где кульминация, где лирика, где слезы, где смысловая кода и так далее. А "подворовать" — это сделать так, чтобы тебя было видно в самых выгодных моментах, чтобы и партнер к тебе повернулся, и зритель тебя увидел, чтобы казалось, что ты можешь сыграть больше и лучше, чем ты можешь на самом деле. Французу это не объяснить. Искали слова похожие, примерные, переводчики над ними потели. Все бессмысленно. Распределиться и подворовать — это по-настоящему никогда и никому не объяснишь... Ой, какие-то мы сложные вещи говорим, надо что-то попроще, для газеты...
О роли Ленина в истории
— Красная нить вашей актерской биографии — роли плутов.
— Да ну ладно, что ты говоришь такое...
— А как же? Тетка Чарлея, Чичиков, Утешительный из "Игроков", "Прохиндиада", не говоря о более мелких...
— Так, хорошо. А я выстрою другой ряд: Федя Протасов, Платонов, Эзоп... Это ты не берешь почему-то. У меня просто внешность такая обманчивая, рыхловатая. А роли-то мне нужны взрывные. Я только на взрывном рисунке могу добиться хорошего результата.
— Ну, подождите...
— Нет, минуточку, я, может быть, просто очень убедительно сыграл плутов. Убедительно сыграл прохиндеев. Вот Чичиков — прохиндей он? Да. Плут? Да. Но высокого полета плут, глобальный. Это же такой типичный российский характер.
— У наших актеров просто существует предубеждение. Комедийные роли почему-то считаются не столь почетными, как героические.
— А Хлестаков — плут? Гоголь написал: "без царя в голове"...
— Вы обиделись за "плута"?
— Нет, я не обиделся. Но это мне знак: не перебирать в эту сторону. Ну, вот я сейчас Шекспира буду играть. Он же не плут. Хотя (смеется) он там по сюжету просит у Елизаветы денег.
— Ну вот, видите, все сходится.
— Мне будет обидно, если я вдруг умру, а ты напишешь: "Он прекрасно играл роли плутов". (Смеется) Очень обидно. Куда же делись остальные роли? Фильм "Допрос" или роль Ленина? Я ими горжусь. Горжусь, правда. Это то, без чего я не вырос бы как актер.
— Ну все равно, вы были Лениным каким-то ненадежным, с темным комедийным прошлым.
— Да-да, (смеется) с червоточинкой был Ленин. С большей, чем требовалось, тенью.
— А что дала роль Ленина?
— Пьеса Шатрова "Так победим!" мне поначалу не понравилась. От меня это все вообще очень далеко. Когда в театре пошли слухи, что будет ставиться пьеса о Ленине, я мысленно подсчитал, что три-четыре свободных месяца у меня есть. В крайнем случае, займут в роли какой-нибудь второстепенной заразы из Совнаркома — отбоярюсь. Но Ефремов предложил главную роль. В приказе против Ленина в графе "исполнители" стоял прочерк, но договорились, что я начну работать. Со мной работала покойная Роза Сирота, уникальный театральный педагог. Она такой подтекст вкладывала, такое мне рассказывала, такую подноготную... Потом уже пошел Авторханов, "Посев", весь стол был забит самиздатом. Потом появилась одна книжечка, Шатрову она не понравилась, а мне понравилась, — "Ленин в Цюрихе" Солженицына. Прочитав ее, я понял, как я буду играть.
— Вы тогда все это впервые прочли?
— Да, в том-то и дело, что, работая над Лениным, я прошел диссидентский ликбез. Антиленинский. У меня ведь и в семье были репрессированные. Я наполовину еврей, по линии мамы. Дядя при Сталине сел, вся семья это тяжело перенесла. Мама всегда всего боялась. Но это я сейчас говорю, а тогда я ничего этого не переживал. Я был в семье один ребенок, отец умер, когда мне был всего месяц, я его совсем не знал. Мама была педагог, она в совершенстве знала пять языков и засыпала всегда с радиоприемником под ухом, слушала и Би-би-си и все другие радиостанции на их языках. Вот этот приемник я помню, но больше ничего не было. И вся моя гражданственность была на уровне самозащиты. Что творилось в стране, меня не очень волновало. Я, может быть, отчасти неуживчивый человек. Единственное, чего я в жизни не переношу, — когда меня делают рабом.
— Но ведь актерская профессия — зависимая.
— Я готов подчиниться режиссеру, если меня любят. Как любил Эфрос. Если же меня унижают... Режиссер должен быть диктатором, это понятно, но это должен быть любящий диктатор. Я люблю диктаторство над собой, но только если меня не унижают. Тогда я расцветаю. Я не чувствовал любовь Любимова, когда работал на Таганке. А вот Михалков любит актеров, любит их слабости и даже умеет на этих слабостях выстраивать роль, даже больно сделав. Но подцепки очень точные у него. Ефремов более демократичен... Так вот, никакой активной гражданской школы у меня не было. Я тогда все читал перепечатанным от руки. Больше всего меня потрясла "Технология власти", до сих пор лежит в столе, страницы уже растрепанные, старые. И постепенно пришло понимание, что такое голодная страна, крестьянский бунт. Вот когда я стал воспитываться по-настоящему. Меня так раздражает, когда Ленина показывают карикатурным! Может быть, через сто лет придет великий драматург и напишет о Ленине, как Шекспир написал о Ричарде III. Сыграть трагическую фигуру, положившую жизнь ради идеи, это же мама родная что такое...
— Все равно ведь злодей.
— (Пауза) Пускай зритель сделает выводы.
— А курьезы были какие-то в связи с этим спектаклем?
— Незабываемо по жути было, когда Политбюро во главе с Брежневым явилось на спектакль. Он тогда был в театре последний раз в жизни. Был февраль, но на Тверском бульваре сделали весну. Чтобы он лучше слышал, насовали микрофонов по всей сцене, в пальмах, в кресле, в книжных полках. И так перестарались, что начало фонить у него в ушах. Это была парная, а не спектакль. Мы время от времени слышим, что Брежнев что-то громко говорит, а что именно — непонятно. Я вижу, что свет в зале не включается — значит, можно продолжать. С Жорой Бурковым на сцене творилось вообще что-то страшное. Он же половину букв не выговаривал. Сцена — встреча Ленина с рабочим. А Брежнев тут начал что-то бубнить. Бурков стоит бледный, еще чуть-чуть — и рухнет. Потом он мне сказал: "Мне показалось, что Брежнев попросил начать все сначала". В этот вечер к тому же шел матч "Спартак"—ЦСКА, и он выходил время от времени, чтобы узнать счет. Когда в очередной раз вошел, шла сцена с Армандом Хаммером, ему тихо объяснили, а он переспросил на весь зал: "как, с самим?" Жалко его было, конечно.
РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ