Лестница в цветах

— ПАПА и мама встретились на каком-то смотре художественной самодеятельности. Не помню, где это было, но они рассказывали, что первый раз поцеловались в Свердловске, а поженились в Тюмени. Там и я родилась. Мама из Омска, отец с Украины. Это ж надо было, чтобы их дорожки пересеклись! Мама рассказывала, что папой сначала заинтересовалась ее подруга, а ей он не нравился: тощий какой-то, длинный. Встречались они так: один вечер «женились», второй «разводились». До такой степени осточертели всем родным, что им сказали: или женитесь, или расходитесь, хватит! Тогда они между репетициями забежали в загс и быстренько расписались. У нас даже нет ни одной их свадебной фотографии.

Мамины родители занимали хорошее положение, старались молодым помогать. Но отец это не приветствовал. Он всегда считал, что мужчина всего должен добиваться сам. В Тюмени он работал в театре, на радио, вел несколько драмкружков. Когда в промежутках между работами он прилетал домой, мама разливала ему суп по нескольким тарелкам — чтобы быстрее остывал. Он все это быстро съедал и уходил. Это было послевоенное время, тяжелое. У папы и мамы были продуктовые карточки служащих, у меня — детская, а у папиной мамы, моей бабушки Надежды Федоровны, — никакой. Когда в семье появлялась какая-нибудь конфетка, мы берегли ее для папы. Плиты дома не было, и мама варила мне кашу на утюге — переворачивала и на горячую поверхность ставила кастрюльку. В 1976 году, когда у меня самой родился сын и кончился на даче газ, я вспомнила об этом способе, пристроила утюг между книжками и подогрела ему молоко.

У мамы замечательный голос, и в Новосибирске, куда мы переехали из Тюмени, она была настоящей примой. Потом в Москве у нее была возможность работать на эстраде. Но она ею не воспользовалась — не хотела все время ездить на гастроли и оставлять семью. И все же родители не могли себе позволить, чтобы работал только один отец. Первое время в Малом театре он получал около 120 рублей. На эти деньги невозможно было жить нам всем. Поэтому мама устроилась в хор Большого театра.

— Наверное, быть женой знаменитого актера — не самая легкая женская судьба.

— Мама тоже актриса, поэтому спокойно воспринимала минусы, сопутствующие известности. Больше всего нервничала бабушка, папина мама. Нам бесконечно звонили в дверь и по телефону, и стоило бабушке уложить меня спать, как я тут же от этого шума просыпалась. В Москве мы жили на втором этаже, и, начиная от двери в подъезд до самой нашей квартиры, на каждой ступеньке лежали цветы и записочки. А когда папа выходил из Малого театра, ему приходилось переодеваться. Но поклонницы все равно его узнавали, и одна из них как-то чуть не бросилась под колеса такси. Самое интересное, что еще со времени нашей жизни в Новосибирске у него остались две или три поклонницы — не сумасшедшие фанатки, а настоящие театралки, — с которыми родители дружили. С одной семьей они переписывались и до последнего времени. Так что я никогда не видела, чтобы мама устраивала отцу сцены. Хотя когда они выходили куда-нибудь вместе, женщины просто висли на нем. А вот если вдруг мама шла с кем-нибудь танцевать, то папа сразу вмешивался: «Пошли домой».

Вообще мы с моим младшим братом Андрюшей выросли в атмосфере любви и доброжелательности и ни разу в своей жизни не слышали, чтобы отец кричал на мать или чтобы она выговаривала ему за что-то. Конечно, как каждая нормальная семья, они, наверное, ссорились. Но, видимо, шепотом на кухне или на улице. Когда я выходила замуж, то думала, что именно такие отношения и должны быть между двумя любящими людьми. Как-то я даже сказала папе, что они из нас с Андреем воспитали идеалистов, не приспособленных к современной жизни. Он жутко обиделся. Будто бы я обвинила его в том, что они изуродовали нам жизнь, не показав ее такой, какая она есть. Но мы-то видели жизнь, какой она на самом деле была у них. И я, наоборот, хотела сделать ему комплимент.

Женщина — это святое

— ЕВГЕНИЙ Семенович как-то сказал, что для него женщина — святое. Такое отношение было заложено в детстве?

— Свою маму отец любил безгранично. Бабушка всегда жила с нами — он перевез ее с Украины, как только начал работать в Тюменском театре. Бабушка ушла из жизни, когда мне было 12 лет. Она умирала дома и страдала ужасно. У нее был рак поджелудочной железы, а количество обезболивающих уколов тогда было ограниченно. Бабушка вообще-то была крутого нрава. Папу она воспитала одна. Насколько я знаю по ее рассказам, с дедом Семеном Калиновичем они были не венчаны. Их брак был зарегистрирован только в загсе. А ее отец, мой прадедушка, был регентом в церкви, внецерковный брак дочери не принимал и вообще не считал ее замужней женщиной. Соответственно и папу он не признавал законным ребенком. На Украине это называлось байстрюк — незаконнорожденный. Дед же, судя по всему, был дворянских кровей. Возможно, он считал, что бабушка недостаточно образованна. А может быть, ее церковная родня мешала ему делать карьеру. Мне кажется, что под давлением с обеих сторон они и расстались. А потом, во время войны, дед погиб.

У папы с самого детства была тяга к актерству. В деревне он копировал то бычка, то птичек. Когда женщины приходили с работы, надевали чистую одежду и садились на завалинку, он начинал песни петь — такие жалостливые, что все плакали. Как-то он сказал дедушке, что хочет балалайку. Прадед был человеком суровым и ответил: «Заработай и купи». И в девять лет папа пошел работать — продавал по обочинам арбузы, возил на полевой стан бочки с водой. Потом бабушка переехала вместе с папой в районный центр, чтобы он учился в хорошей школе. Для этого ей самой пришлось работать там уборщицей. А затем папа поступил в киевскую киноактерскую школу, где учился у самого Довженко. Но это был непростой период в его жизни — он даже хотел покончить жизнь самоубийством.

— Любовь?

— В том-то все и дело, что не любовь. В школе ввели плату за обучение. Папа и еще кто-то из его сокурсников не могли заплатить. Они совершенно отчаялись, и тогда за них заплатил сам Довженко. А потом началась война. С 1941 по 1946 год папа служил офицером Тюменского пехотного училища. Кстати, он хотел быть летчиком, но его не взяли в летное училище. Возможно, потому, что он был слишком высоким. На войне с отцом произошла такая история — он чуть не попал под трибунал. Ему прислали необученных новобранцев, которых надо было послать в бой. А они даже с простыми задачами не справлялись. Все шишки за плохое обучение новичков посыпались на папиного командира, и отец встал на его защиту, взял вину на себя. Его пригрозили отправить под трибунал. Сочувствующие друзья налили ему стакан водки, папа хлопнул и отключился. Пока он спал, командир, к счастью, все уладил.

Войну папа воспринимал очень эмоционально. В фильме «Особо важное задание» он показал эпизод, который ему запомнился больше всего. Многих эта картина удивила — ведь столько крови было вокруг, столько человеческих жизней изуродовано, а тут — такая мелочь. Папа мне рассказывал, как в детстве он с друзьями ловил и топил сурков, чтобы они не уничтожали посевы. И вот во время войны он увидел горящую степь и в ней — сурка и услышал его страшный крик. Говорил, что запомнил это на всю жизнь. И еще папа говорил, что, несмотря на все страдания и лишения, во время войны он не видел злых глаз. Видел тоску, боль, горе, но не видел зла. А в начале перестройки, когда ему приходилось иногда ездить общественным транспортом, он возвращался домой совершенно потрясенный: «Я не понимаю, что происходит с людьми». Он чувствовал, что злость висела в автобусах, как гиря. Все были до такой степени наэлектризованы, что, дотронься только до кого-нибудь, тут же разгорался скандал.

После войны папе прочили карьеру военного и советовали поступать в военную академию, но актерство опять перетянуло, и в 46-м году он начал работать в Тюменском областном театре. С 1948 по 1951 год — новосибирский «Красный факел». С 1951 по 1968-й — Малый театр в Москве. А с 1968 года, после травмы, он работал на «Мосфильме».

39 уколов

— ТРАВМА произошла во время съемок?

— В те годы устраивали большие концерты на стадионах. Это было на Украине. Папа в костюме Нагульного, которого он сыграл в фильме «Поднятая целина», должен был выезжать, стоя на тачанке. Лошади в нее были запряжены милицейские, в упряжке не ходившие. И когда, увидев папу, зрители вскочили, кони шарахнулись и выкинули его из тачанки. Тогда отец получил две травмы — ноги и позвоночника. Мне трудно сейчас сказать точно, сколько он пролежал, прикованный к постели. Помню, навещала его то в одной больнице, то в другой, и он не поднимался на ноги. Это было довольно сложное время для нашей семьи. Было очень тяжело материально. Фактически мы жили на мамину театральную зарплату, папа получал пенсию по инвалидности — 43 рубля. Ему советовали вообще сменить профессию — было ясно, что на сцену он вернуться уже не сможет. Даже когда отец стал выздоравливать, он не мог долго оставаться в одном положении. Тогда он стал изучать кинорежиссуру и вскоре поставил свой первый фильм — «Цыган». Сам сыграл главную роль. Снимался он в жестком корсете, а по сценарию надо было танцевать. Тогда корсет снимали, отцу делали 39 обезболивающих уколов, и он танцевал. Несколько раз терял сознание — опять вводили обезболивающее, и он снова снимался.

Вообще, если сценарий или роль трогали его душу, для него преград не существовало. Если бы отцу надо было бы встать на голову, чтобы снимать фильм, он бы встал и снимал. Это было для него важнее всего. Когда папа работал, в кабинет не допускался никто, трогать там тоже ничего не разрешалось. Но мой сын Алеша эту проблему решил просто. Однажды, когда отец был на съемках, мы с мамой увидели, что Лешка скинул все с папиного стола и крутится посередине на пятой точке. А однажды он, устав подглядывать за дедушкой сквозь стеклянные двери, просто взял вырезанную из куска цельного дерева сувенирную трубку и разбил ею стекло. Зато когда ночью Лешка просыпался с плачем, то успокаивался он только на руках у деда.

— А когда вы с братом были детьми, успевал ли Евгений Семенович заниматься вашим воспитанием? Например, ходил ли он на родительские собрания?

— Когда мой брат Андрюша учился в первом классе, папу вызвали в школу, запихали за маленькую парту первоклассника и заставили выучить стишок, который не смог запомнить его сын. Папа пришел совершенно удрученный: «Я такого стыда натерпелся, в жизни ничего подобного не испытывал. Сидел за партой, коленки зажимали мне уши, и я не мог выучить этот стишок». А отец тогда уже был заслуженным артистом. После этого на все собрания к Андрюше ходила я. 

Папа, конечно, был очень занят, но он приезжал и устраивал нам разгон, воспоминаний о котором хватало на полгода. А я была девчонка оторви да брось. Мне, правда, тогда казалось, что папа совершенно несправедливо меня наказывает, но перечить ему я не могла. Однажды он поставил меня в угол. Мама с бабушкой по очереди бегали ко мне и упрашивали: «Светочка, ну попроси у папы прощения». Но я считала, что репрессирована незаслуженно, и не соглашалась. Папа уже и сам изнывал и не знал, как меня выковырять из этого угла. Но сказать: «Ладно, я тебя прощаю», — он не мог, поскольку я должна была осознать свою неправоту. Кончилось тем, что я заснула прямо в углу. А один раз отец за что-то лупил меня и никак не мог понять, почему я смеюсь. А у меня была накрахмаленная нижняя юбка, и все его шлепки от нее отскакивали. Чем сильнее он меня лупил, тем смешнее мне было и тем больше он сердился. Но у отца был очень эффективный метод воспитания. Он умел сказать одно такое обидное слово, что запомнишь на всю жизнь. Когда мне было лет восемь, мы с родителями зашли в автобус, и я плюхнулась на единственное свободное место. Папа сказал маме: «Лидочка, ты постой, потому что Светлана у нас устала очень». Этот стыд я не забуду никогда.

Однажды был настоящий скандал. Мама взяла меня в театр на папин спектакль, нас посадили в ложу. Отец играл хорошего персонажа, которому плохой выкручивал руки. Увидев это, я вскочила на парапет ложи и на весь зал запела: «В защиту мира вставайте, люди!» Папа разинул рот, занавес тут же закрыли. Тогда он влетел в ложу, схватил меня за грудки и закрыл в гримуборной. Потом артист, который был с ним на сцене, говорил: «Как я играл! Даже ребенка проняло!»

В детском парке, куда меня водила бабушка, я собирала вокруг себя толпу народа, пела все песни, какие знала, читала стихи и плясала. При этом я залезала на лавку, чтобы всем было видно. Когда мой репертуар заканчивался, я делала русский поклон, говорила: «Концелт окончен» — и уходила. А однажды от детского театра до дома я шла на четвереньках — изображала медвежонка. И когда уже стала постарше, многие друзья папы ему говорили: «Светку твою надо в кино снимать. Она у тебя красавица!» Отцу это не нравилось. Я слышала, как однажды он выговаривал своему приятелю: «Что ты мне дочь портишь?! Ничего красивого нет!» Помню, как после травмы — он тогда уже начинал ходить — папа провожал меня до ворот больницы, где я его навещала. Вдруг он изо всех сил хряснул меня костылем по спине. Я испугалась, думала, что он падает. Оказалось, что папа просто хотел, чтобы я не сутулилась.

Однажды мама пришла с родительского собрания совершенно потрясенная. Учительница ее спросила: «Я надеюсь, Светлана в ваших застольях не участвует?» В ее представлении артисты должны были все время проводить в пьянках. Но тем артистам, которые работают, не до гулянок. Иногда папа после спектакля ехал в другой город, снимался там, на следующий день возвращался, играл спектакль, и все повторялось. А маму в свободные дни я помню так: она что-то убирает, шьет или вяжет перед телевизором. Вот вам и богема.

Брови Ильича

— ЕВГЕНИЮ Семеновичу часто припоминали, что в свое время он сыграл Брежнева в фильме «Солдаты свободы»?

— Отца травили за эту роль, хотя это был всего лишь эпизод. Говорили, что власть его осыпала подарками. На самом деле все свои награды и звания он получил до фильма. А из-за него, наоборот, лишился звезды Героя Соцтруда. Он был представлен на звание, уже был подписан указ, и тут ему как раз предложили роль Брежнева. Получилось, что звезду давать было уже как-то неудобно. Говорят, что Брежнев смотрел фильм с женой, и она сказала: «Лень, посмотри, это ты». Он говорит: «Это не я, это артист Матвеев. Но брови мои». Вообще, отец знал о Брежневе много интересного. И сейчас собирался, выйдя из больницы, снова его сыграть.

Брежнева папе припомнили и на 5-м съезде Союза кинематографистов СССР в 1986 году. Тогда не переизбрали весь секретариат. Говорили, что все — и Бондарчук, и Матвеев, и Кулиджанов — конъюнктурщики, что они забронзовели под крылом Кремля. Двуличие и предательство коллег его очень тогда потрясли, и он снова думал о самоубийстве. Вообще, перестройка для нашей семьи, как и для многих других, была временем очень трудным. В 1992 году и я, и Андрюша потеряли работу, а папа и мама — все свои сбережения. Он ужасно переживал — и не столько из-за потери денег, сколько из-за того, что государство, в которое он так верил, его надуло. У родителей в жизни было несколько периодов безденежья и голода, и он очень боялся, что, случись что-нибудь с ним, мама не будет обеспечена, хотя она никогда его не попрекала отсутствием денег и ничего не просила. Отец тогда уже был на пенсии, но получилось, что он один должен был кормить семью из 8 человек. Но он справился.

Вообще, в своей жизни папа выбирался из стольких сложных ситуаций, что мы и сейчас, когда он заболел, никак не думали, что он не выберется.

— Ваш отец знал, насколько серьезно болен?

— Трудно сказать. Судя по его планам, не знал. Он, конечно, неважно себя чувствовал, но что до такой степени… Отец планировал сниматься в двух фильмах — в одном должен был играть Брежнева, в другом — раскулаченного старика, который во время войны спасает чекиста и политрука, то есть представителей той самой власти, которая его и репрессировала. Режиссировать сам уже не собирался. Сил не было. В декабре он лежал в больнице, ему должны были делать операцию, но потом сказали, что сердце не выдержит наркоза. Он был очень этим удручен и как-то сник. И все же для всех нас его смерть была как гром среди ясного неба. До последнего момента мы не говорили отцу, насколько серьезна ситуация. Я и маме не хотела говорить, но не смогла — разрыдалась прямо в телефонную трубку. Отца я только просила: «Папа, пожалуйста, продержись еще немножечко». Мы надеялись начать новое лечение, и 1 июня никто не ждал ничего плохого. Мы все были в больнице, отец пошел покурить, вернулся, сел на кровать и вдруг повалился назад. Мы стояли рядом, пораженные. Это настолько было внезапно! У него вдруг прекратилось дыхание, я пыталась нащупать пульс, держала его за руки. Смотрю ему в лицо и вижу, как тускнеют глаза. Этот момент я не забуду никогда.