Орлиный профиль, импозантный вид, подернутые меланхолической поволокой черные глаза и особенный голос с акцентом пустыни. Перед вами Хуан Морено, он же Жан Рено. Андалузец по происхождению, перекати-поле и гражданин мира по образу жизни. Жан Рено — одна из редких французских кинозвезд, прочно обосновавшихся в Голливуде. Просто подвиг для этого скромного, избегающего любой показухи отца семейства: младшему из его пятерых детей, Сьело, всего полтора года.

Героические наряды словно скроены по его фигуре: от кольчуги Годфруа де Монмирая («Пришельцы») до костюма киллера из «Леона» или последнего крестного отца Марселя из «Бессмертного». Много лет Жан Рено радует нас своей игрой, такой естественной, что сам Жан Габен отдал бы ему честь. Последовательный сторонник простых ценностей, Жан Рено держится подальше от «медных труб», зато с удовольствием предоставляет свое имя различным гуманитарным миссиям. Так, несколько лет назад он поддерживал аббата Пьера и его Ассоциацию защиты обездоленных и бездомных, а потом взял шефство над международным Институтом головного и спинного мозга (ИГСМ) в Париже.

Ридерз Дайджест: Как получилось, что пересеклись ваши дороги с ИГСМ?

Жан Рено: Я обязан этим своим решением Люку Бессону и Жану Тодту, президенту Международной автомобильной ассоциации, поскольку именно они познакомили меня с учеными из ИГСМ. Я был восхищен их подвигом. Мы живем в эпоху гламура, когда не принято ценить полезное. А эти ученые незаметно трудятся над важными и актуальными проблемами, потому что  число людей с болезнями головного и спинного мозга в ближайшие годы будет только расти.

Р. Д.: Но какое вам от этого удовольствие?

Ж. Р.: Знаете, кино — занятие довольно несерьезное. Я просто всем известен, но, в сущности, я ничто. А для меня главное — качество человеческой личности, вот почему я этих людей и поддерживаю. Кроме того, я считаю их план чрезвычайно дальновидным. В эпоху, когда многие французские ученые покидают родину и уезжают в США, поскольку там больше платят, Институт создает такие условия для исследователей, что они наверняка останутся в Европе.

Р. Д.: По данным опроса, проведенного Французским институтом общественного мнения, вас назвали «любимым актером французов». Как вы расцениваете такое к себе отношение?

Ж. Р.: Как великую честь, хотя я и удивлен. Впрочем, я знал, что французы относятся ко мне с определенной снисходительностью, мы с ними как бы в тайном сговоре.

Р. Д.: Вы не признаете понятие амплуа и стремитесь проявить себя в разных жанрах. И хотя вы не обладаете особым комическим темпераментом, комедия сидит на вас, словно перчатка. Как это объяснить?

Ж. Р.: Комедия — это не темперамент, а прежде всего состояние души. Скажем, у меня есть вполне определенное представление о чудаках, поскольку я с ними сталкивался в жизни. И когда я говорю о чудаке, то думаю скорее о такой большой птице. Она спокойная, красивая, эта птица, но почему-то ведет себя удивительно смешно. На нее достаточно просто смотреть. Вот так и я смотрю на себя, когда играю чудаков (смеется).

Р. Д.: Взлет вашей карьеры после выхода «Голубой бездны» Люка Бессона отрицательно повлиял на вашу личную жизнь?

Ж. Р.: Действительно, известность подбросила меня слишком высоко и слишком грубо. Как пережить такую встряску, не потеряв пару перышек? Самое трудное в такие моменты — отношение окружающих, которое очень резко меняется. Я упал на землю и стал ждать, когда срастутся кости. Результат: я не работал целых 18 месяцев. А потом, уже позже, был успех «Пришельцев». Тогда снова взорвалась моя личная жизнь. В определенный момент за все приходится платить.

Р. Д.: Ваши родители пересекли Гибралтарский пролив, спасаясь от режима Франко. Какое будущее протягивало вам руки в Марокко?

Ж. Р.: Я думал только о театре… и о музыке. Хотя у меня даже тогда не было слуха. Касабланка — это Африка. Я знал, что не останусь там, потому что эта страна не моя. Надо было ехать в Европу. И все же, когда я вспоминаю те годы, я абсолютно не чувствую связи с нынешними проблемами детей эмигрантов. Потому что тогда не было насилия, не было «мать твою растак!».

Р. Д.: Откуда взялось желание стать актером?

Ж. Р.: Только не от моих родителей. Отец был линотипистом, а мать портнихой. Возможно, я хотел, чтобы меня больше любили, или просто стремился к другой жизни. Однако по-настоящему меня щелкнуло в лицее, когда мы ставили «Смешных жеманниц». Тогда я открыл для себя женскую гримерку. Какие эмоции! А это шуршание, шаги по полу, эти запахи… Я и сейчас люблю гримуборные.

Р. Д.: Родители поощряли ваши артистические наклонности?

Ж. Р.: Нет, потому что я ничего не рассказывал им об этом. Если бы я заявил отцу, что пойду по стопам Марлона Брандо, он бы меня просто одернул: «Помалкивай и хорошенько старайся в школе». Я сам для себя решил, что буду актером. И все. Правда, сначала я отслужил в армии, да-да, пришлось ждать своего часа! А потом пошел на актерские курсы. Отец узнал о моем выборе из газет в начале семидесятых. Он пришел посмотреть, как я играю на сцене, и сказал: «Знаешь, я не слишком разбираюсь в театре…» Хотя его и распирала гордость, это был слишком сильный шок для человека его происхождения. Я не хотел его волновать.

Р. Д.: Ваша матушка скончалась, когда вам было семнадцать. Как переносится такая потеря на пороге юности?

Ж. Р.: Я надел на себя броню. Примерно год назад я встретил старого знакомого — мы уже лет сорок как потеряли друг друга из виду. Он показал мне письма, которые я писал его сестре. В одном из них я впервые сообщал о кончине матери. Одни ходят к психоаналитику, другие предпочитают держать все в себе. Я замкнулся. Потому что предпочитаю уходить в себя. Я замкнулся… а потом снялся с места. Бегство вперед, чтобы строить себя.

Р. Д.: В конце концов вы построили себя благодаря кино?

Ж. Р.: И женщинам! И хорошим, и плохим (смеется).

Р. Д.: Накладывает ли дополнительную ответственность международная карьера?

Ж. Р.: Безусловно. Но семья также требует очень строгого распорядка жизни. Я никогда не участвую в проектах, которые разлучили бы нас больше чем на полтора месяца. Долгие разлуки для отношений губительны. Они дорого стоят. Слишком дорого. Я познал это на собственном опыте.

Р. Д.: Как вам работается с американцами?

Ж. Р.: В Европе требований не меньше, чем в США, хотя американцы придают большое значение моральному облику. Чаплина выставили из страны, потому что у него были любовницы, молоденькие к тому же! Еще с американцами нельзя надолго расставаться — рискуешь оказаться забытым.

Р. Д.: В свой пятидесятилетний юбилей вы сказали: «У меня такое впечатление, что я иду по коридору, конец которого скоро увижу». Сейчас, в 62 года, что вы чувствуете?

Ж. Р.: То же самое! Чем дальше, тем сильнее это ощущение.

Р. Д.: Несмотря на то, что недавно вы снова стали отцом?

Ж. Р.: Тем более! Я просто говорю себе: «Надо будет продержаться еще немного». Я обожаю ребятишек! Своих я стараюсь воспитывать так, как воспитывали меня: «Веди себя прилично», «Не груби», «Не перебивай старших». И никогда не ври! Как-то мой сын Том сказал, что был в школе, хотя сам валял дурака на улице со своими приятелями. 

Я его здорово тогда отчитал. Я сказал ему: «Нельзя обманывать близких, никогда». Тут я не делаю никаких поблажек.

Р. Д.: Ваше кредо?

Ж. Р.: «Завтра снова будет день». Да… (Задумывается.) Потому что я не хочу умереть сегодня…