— «Скользящая Люче» — это команда людей, пришедшая в театр не за тем, чтобы сделать карьеру. Ошибочно думать, что молодое поколение хочет одного — во что бы то ни стало прорваться. Мы ничем не отличаемся от тех, кто старше. Абсолютно. Все мы занимаемся одним делом, просто у каждого поколения существует свое видение театра. Скажем, я придумал свой мир, свою модель театра, которая основана прежде всего на собственном позитивном отношении к тому, чем я занимаюсь. Актер — это вообще профессия для альтруиста. За свой труд мы получаем не так уж много денег, к тому же во время процесса подготовки спектакля совсем не знаем, получится ли он. Для творческих людей — высшее достижение, когда любимая профессия становится приятной, как хобби. Скажем, летом я снимался в кино и прекрасно провел время. И театр для меня — это отдых. Я не могу позволить себе насиловать себя работой.
— Но муки все-таки бывают?
— Они случаются, когда переходишь на новый этап.
— А существует проблема под названием «роль, которая не получается или не нравится»? Ведь это тоже муки творчества.
— Это две большие разницы. Роль может не получиться не в силу твоей бездарности или профнепригодности, а просто в силу того, что не сошлись на небе звезды. Случается так, что собралась замечательная творческая группа, а что-то не срастается. Нельзя в нашем деле предсказать удачу. Практически никогда. Другой случай, когда имеешь дело с нелюбимой ролью. У меня есть пара таких. Единственный выход — либо это полюбить и принять, либо сразу отказаться. Естественно, подписываясь на работу, нужно пытаться просчитать все «за» и «против». Скажем, мы не можем часто играть «Облом-оff» в силу занятости артистов в других театрах. Когда мы еще были никем и звать нас было никак, мы могли играть его по нескольку раз в месяц. Сейчас идет он редко, и для нас, и для театралов это целый праздник. Радостно, что спектакль, созданный несколько лет назад, все еще жив и играется с удовольствием. Потому что рядом — люди одной с тобой группы крови.
— К вопросу от «Облом-off»: как-то вы сказали, что у спектакля открылось «третье дыхание». А оно отличается, скажем, от второго?
— Конечно. Что касается лично меня, то, когда мы репетировали, у меня была задача сыграть эту роль. Когда все получилось и пошел поток положительных оценок, первый этап закончился. Я стал думать: вот я сыграл то, что хотел, а что дальше? Потом открылось «второе дыхание». Сейчас вот — третье, основанное на моем постепенном взрослении. Конечно, любую боль в роли надо искать через себя, это мое убеждение. Хотя про это нам, своим ученикам, говорила еще в Школе-студии МХАТа наш мастер Алла Покровская. И, репетируя собственный спектакль как режиссер, я осознавал, что только так и надо работать.
— «Скользящая Люче» сразу стала модным проектом.
— Я не понимаю этого…
— А все-таки почему так получилось? Почему такой шум вокруг?
— С одной стороны, мне это приятно, с другой — у меня нет сил и времени это осознать. После Обломова у меня был год обдумать — почему так получилось и как дальше жить? А тут я так устал после премьеры, что мне все равно. Когда мы репетировали, я знал, что спектакль не мог не получиться. Для меня это была не просто проба себя в режиссуре, а принципиальный личностный ход вперед.
После «Облом-оff» случилось несколько ролей, которые были в разной степени для меня важны — и «Люсьет Готье», и «Половое покрытие», и «Свадебное путешествие». А потом опять наступила тишина. И тут я понял, что снова необходимо все взять в свои руки. Я не перестаю удивляться и восхищаться Мишей Угаровым, который находит в себе силы и пьесы писать, и спектакли ставить, и заниматься Театром.doc, и кино снимать. Почему нельзя позволить себе творить в разных пространствах?
Актерство в театре — это полуответственность, а в кино — вообще безответственность. Театральная режиссура — это ответственность за все. Для меня было важно именно это: я хочу за все отвечать.
— А если бы действительно не получилось?
— Миша Угаров правильно говорит: «Ну что с меня взять, я же не режиссер!» И я тоже — лишь актер, пробующий себя в режиссуре. Мне было важно сделать. К тому же, когда ты живешь только этим, не может не получиться. Да и мне было на кого равняться. Я работал с прекрасными режиссерами: и со Стуруа, и с Мирзоевым, Мокеевым, Морфовым, Козаком, Угаровым — огромный блестящий список. Их модели театра я мог сублимировать и сделать из этого нечто свое. Мне всегда было важно, как режиссер со мной общается и как он делает спектакль. Важно сопрягаться с личностью режиссера, важно, чтобы режиссер был другом, а не тираном.
— А вдруг вам захочется поставить еще спектакль? Опять будет ощущение «сроднения» с артистами?
— А как же иначе? Когда мы работали, я много показывал именно как режиссер, проживая все на двести процентов, а они видели и понимали, что это все реально сыграть. Я часто плачу на этом спектакле, и не потому, что я - сентиментальный человек. Просто порой мои актеры настолько точны, что это пробивает мою защиту. Причем пьеса Лауры-Синтии Черняускайте — не мелодрама, а достаточно серьезная история. И что плохого в том, что она и сентиментальная? Если вдуматься — вся наша жизнь состоит из сантиментов. А для русских зрителей это вообще очень важно — почувствовать сердечный отклик от увиденного на сцене.
— Но почему именно «Люче»? Ведь если вы хотели рассказать человеческую историю, то можно было выбрать более качественную драматургию.
— Мне-то кажется, что мы сделали гораздо меньше, чем заложено в этой пьесе. Когда ругают пьесу и хвалят спектакль — я не понимаю этого… Как из плохой литературы может получиться хороший спектакль? Это нонсенс.
На самом деле я очень много искал. Дебютировать классикой мне было совсем неинтересно. К тому же в бесконечных постановках классики мне видится эдакое «вот я наконец понял, как это должно быть»… Все уже давно поставлено! Не надо мне сыпать трактовками! Для меня была важна сама история, история про людей. Мне посоветовали «Люче». И она меня «зацепила». Все люди проходили через расставание. Вот и я нашел в «Люче» моменты моей собственной жизни.
— Вернемся к актерским радостям. Вы довольно много работаете с современной пьесой, но были у вас и классические роли. Существует ли здесь разница в работе над ролями?
— Есть язык поколения, который определяет. Скажем, у Оскараса Коршуноваса, с которым я работал сейчас над «Смертью Тарелкина», получается удивительно современный спектакль. Текст Сухово-Кобылина звучит так, будто его автор наш современник. А спектакли Володи Мирзоева? Тот же «Хлестаков», ставший культовым в силу того, что Гоголь зазвучал по-новому? Режиссерское поколение сегодняшних тридцатилетних имеет право на свой язык. К сожалению, сегодня есть разница: классический текст преподносят через «как», а современный — через «что». А уже процесс производства вытекает из истории. Отсюда выстраивается способ твоего актерского существования; многое зависит от того, насколько ты коммуникабельный человек и можешь подстроиться под разные системы координат.
— Мне кажется, что у вас очень непростые отношения с самим собой.
— У кого же они простые? У любого человека есть выбор — доверять себе или не доверять. Это самая большая проблема творческого человека в принципе. Вот сейчас я пришел к тому, что я себе доверяю.