– Ваша роль Антипова в «Докторе Живаго» – трагичный портрет сильного человека, который губит самое дорогое, что у него есть в жизни, боясь проявить слабость…

– Не соглашусь с вами. Антипов – страшный человек. Для него идея выше любви и выше морали. Жену Калинина отправляли в лагерь, а Калинин продолжал улыбаться, стоя на мавзолее рядом со Сталиным. И таких, как Калинин, было много. Они что, были трагичные люди? Они были страшные люди.

– Ваш герой, вы думаете, хочет казни своего сына ради идеи?

– А ради чего? Безусловно, ради идеи. Он серьезный революционер, к концу фильма – член ЦК.

– Почему разные режиссеры дают вам, словно сговорившись, такие роли?

– Я могу вам сказать, почему я согласился сыграть Антипова. Потому что там есть что сыграть. Сильный характер, который может перешагнуть через жизнь собственного сына. Не просто сильный, а ужасный. Жестокий. Чудовищный. Потому что интересно играть крайности!

– Когда вы сердитесь, сразу вспоминается, как вы в «Пиранье» свернули шею героине...

– ...из гуманных соображений. Чтобы не мучилась женщина. Тем более что она сломала шейный позвонок. Выхода не было. Это ужасная, экстремальная ситуация.

– В чем горечь вашей профессии? О радостях вы сказали – играть крайние состояния.

– Ну, это не все о радостях. Радость – это и тишина зала, и глаза твоих друзей, которые смотрят твой фильм, и добрые слова, и, наверное, то ощущение, когда ты чувствуешь, что у тебя получается. Радости-то много. А вот горечь… В том, что уходят роли, которые ты уже не сможешь сыграть в силу возраста. «Горечь» – это вы опять как-то высокопарно сказали. Ну не мыслю я такими категориями – «горечь»! Грустно бывает, оттого что нельзя ничего поправить в кадре. Кино – это страшная штука. Потому что мало что можно оставить после себя на экране, чтобы тебе впоследствии это нравилось. Оттого и горечь.

– Если бы вам дали бонус на жизнь, какие фильмы вы бы хотели оставить на экране?

– «Отряд». «Любовник». «Свои». Еще два-три. А у меня их больше восьмидесяти.

– А в жизни что оставили бы?

– Если бонус на жизнь, то, скорее всего, повторил бы свой первый курс в Школе-студии МХАТ. Это невероятная удача, что в жизни моей случилась Школа-студия МХАТ. Она повлияла на мое мировоззрение, мое ощущение театра. Я застал еще великих мхатовских стариков.

– Как вы там оказались?

– Поступил туда.

– Честным образом?

– Абсолютно.

– Кто был руководитель курса?

– Иван Михайлович Тарханов.

– Да, такой человек не стал бы брать учеников за взятки.

– Да вы с ума сошли!

– Хотите сказать, что этого нет?

– Почему, есть. Только в театральный институт поступать за взятку бессмысленно. Потому что люди без способностей, пропихнутые в эти институты, быстро отчисляются. А если не отчисляются, то становятся несчастливыми людьми. Потому что нельзя по блату сыграть на чемпионате мира. Нельзя на Олимпийских играх по блату пробежать стометровку. Вот в чем вся штука. Я очень благодарен судьбе за Школу-студию МХАТ. Для меня это невероятно дорого и свято.

– Что для вас по-человечески понятнее – бросить женщину, которая вас любит и которую любите вы, как сделал сыгранный вами Ильин в «Пяти вечерах», или подобно вашему герою из «Любовника» отказаться от своей жизни ради любимой?

– Я не хочу быть однозначным. Я способен понять обе ситуации, поскольку обе они основаны на потрясающем литературном материале и за всем этим стоит правда. Я не могу сказать, что не принимаю всех тех, кто бросает женщин на 17 лет, а потом, найдя, оставляет их опять. И что тот, кто не бросил женщину, а ухаживал за ней тихонько, мне ближе. Это тупость какая-то! Я не так воспринимаю людей. Я обоих моих героев люблю и обоих способен понять. И по жизни, в ситуациях, которые трудноразрешимы, я пытаюсь ставить себя на место другого человека, чтобы понять его.

– Это и есть доминанта личности актера? Стремление понять другого?

– Доминанта – вещь достаточно сложная. Нужно быть предельно честным в оценке своих возможностей. И честным по отношению к своим персонажам.

– То есть никогда не брать больше, чем ты можешь?

– Никогда не брать не свое. Сложность профессии заключается как раз в том, чтобы правильно понять, что твое, а что не твое. Хотя эта профессия прекрасна тем, что в ней появляются такие удивительные режиссеры, которые могут сделать так, что не твое станет твоим. Вот это счастье.

– Талант – это джокер или проклятье?

– Попробуйте приложить джокера к Пушкину!

– Хорошо. Дар?

– Дар и джокер – это разные вещи! Дар – это не пошло. Джокер – пошло. Дар божий – вот что такое талант. Бог не так много дарит нам.

– Когда вы это почувствовали?

– Я никогда еще этого не чувствовал. Я не считаю себя талантливым. Считаю себя учеником. А как только я произнесу что-то о своем таланте, мне с профессией надо будет завязывать.

– То есть убежденность в собственной избранности в вашем деле чревата?

– Убежденность в собственной избранности – это диагноз. Я предпочитаю находиться в пути. И дай Бог, чтобы он был долгим.

– Но вы считаете себя хорошим актером?

– Это не мое дело – считать себя или не считать. Для этого есть такие, как вы, «критики и щелкоперы», как Гоголь говорил. Не надо себя считать. Надо дело делать.

– Вы смогли бы найти в себе силы быть счастливым, если бы вас лишили возможности играть?

– Вы смогли бы быть счастливы, если бы вас лишили одной ноги? Ну какое тут счастье? Иное дело, смог бы я прожить, если бы жизненные обстоятельства меня заставили какое-то время не работать? Почему бы не смог? Человек должен уметь вынести все. Человек рожден для того, чтобы пережить любое счастье и любое горе. Человек для этого появляется на свет. Чтобы пе-ре-жить.

– Получается, актеры – самые счастливые люди. Они переживают все.

– Нет. Мы переживаем это на сцене. А выходя из театра, я забываю, что я актер.

– А кем же вы себя ощущаете?

– Человеком! И я не хочу, чтобы окружающие воспринимали меня как артиста. Профессия должна заканчиваться с окончанием рабочего дня. Потому что если палач, окончив работу, будет продолжать нести свои профессиональные обязанности в жизни, то рано или поздно он кого-то казнит. Поэтому, когда я выхожу со служебного входа театра, я хочу быть просто Сергеем Гармашом, и мне крайне приятно, когда со мной общаются на какие-то иные, далекие от профессии темы. Нужно очень четко отделять жизнь от профессии. И не нужно строить иллюзий, что артист, который сыграл много разных ролей, многое понимает в этой жизни. Он, может, многое увидел, запомнил, подсмотрел. И удачно сыграл подсмотренное.

– А вы не боитесь тратить себя на жизнь? Реальной боли, страданий, растоптанных надежд? Зачем они вам, когда есть сцена, на которой можно просто в них поиграть?

– Кто вам сказал, что я стремлюсь к боли и страданиям? Я пытаюсь быть счастливым. Но это не значит, что я бегу от настоящей жизни. Я достаточно рано уехал из дому. Мне было 15 лет. Потом я учился в чужом городе. Потом работал в театре. Потом служил в армии. Это были совершенно разные коллективы. И все это складывалось в копилку жизненных ощущений, которая мне пригодилась. А почему вы задали такой вопрос?

– Потому что многие люди искусства стремятся жить в колыбельке придуманного ими уютного мира…

– Ну, вот смотрите: меня на Украине есть мама с папой. Я должен о них заботиться. У меня есть дочь, которую нужно воспитывать. У меня есть родители жены, которым тоже надо помогать. Я строю загородный дом, в котором хочу отдыхать. Это все – проблемы. Я же от них не бегу! Я от них не ограждаюсь. Почему они должны меня пугать? Нормальная жизнь, так живут все люди.