В одном из интервью она призналась: «Моя главная роль — быть мамой Толи Руденко». И хотя своему сыну, популярному актеру театра и кино Анатолию Руденко, в рейтинге их общей известности она отводит первое место, сама актриса Любовь Руденко зрителями не менее любима и узнаваема. Звезду сериалов «Родные люди», «Путейцы», «Примадонна», «Огонь любви» простые люди воспринимают как близкую подругу, давно и хорошо знакомую. А она никогда не отказывает своим поклонникам в фото или автографе. Где только уже не расписывалась — даже в паспортах и карточках регистрации. Говорит, научилась этому у Натальи Гундаревой, с которой много лет играла на одной сцене в родном театре Маяковского.

Начинала с пьяного монтировщика

Встречаемся в театральном буфете. До спектакля — полтора часа.

— Моя Москва началась с роддома № 20 на улице Верхняя Первомайская в Измайлове, — рассказывает актриса. — Я была третьим ребенком, родившимся там. Мама, бедненькая, рожала меня почти двое суток. Самое замечательное, что в этом же роддоме через 21 год появился на свет и мой сын Анатолий. Причем произошло это радостное событие в праздничный день 7 октября, тогда еще — День конституции. Поэтому роды были «праздничные», принимала их самая лучшая смена.

Основные воспоминания детства у меня связаны с Московским гастрольным театром комедии, где работала моя мама Дина Солдатова. Там я проводила почти все свободное время. Кстати, сегодня это Театр на Покровке, и руководит им Сергей Николаевич Арцибашев, одновременно являющийся художественным руководителем Театра Маяковского, в котором я служу уже 28 лет. Вот так у меня все закольцовано (улыбается).

Кстати, первый театральный опыт Любови Руденко связан как раз с Театром комедии. Правда, произошло столь знаменательное событие не на сцене, а… за кулисами. На сцене в тот момент находилась мама, причем в самом что ни на есть трагическом образе. Поэтому, когда в самый кульминационно-трагический момент из-за кулис раздался дружный хохот, негодованию актрисы не было предела. «Что за безобразие? Зритель плачет, я плачу. А вы!» — гневно вопрошала она, оказавшись за сценой. А в ответ услышала лишь: «Тише, тише! Там твоя «зажигает».

И тут Дина Солдатова увидела прекомичную картину, от которой сама начала хохотать. На столе стояла четырехлетняя Любаша и показывала пародии на работников театра. Изображала и актеров, и режиссеров, но особенно эффектно у нее выходил пьяный хромающий монтировщик. Естественно, глядя на то, как очаровательное существо с беленькими косичками, чистыми и непорочными голубыми глазами пародирует пьяного, народ просто падал от смеха. К большому удовольствию обожающей внимание девчушки.

Любовь и кровь

—   Конечно, Москва детства — это, прежде всего, Измайлово. Дом, двор, парк. Столько всего там происходило. А вот из детского сада, кроме первой любви, нечего и вспомнить.

— Так, вот с этого места, пожалуйста, поподробней.

— О! Любовь для меня ознаменовалась кровавой битвой (смеется). Я была влюблена в Лешу, единственного красивого мальчика в группе, причем взаимно. Но так получилось, что он стал предметом страсти и для других девочек, а одна из них оказалась злодейкой. Я не знаю, где она сейчас и что с ней, но думаю, у нее непростая судьба. Потому что то, с чего она начала борьбу за успех в личной жизни, говорит о многом. Такие вещи до добра не доводят. Так вот, мы стояли с Лешкой около качелей, знаете, такие перекидные, мило болтали. Она, видимо, увидела это и решила отомстить. Подошла с другого края качелей — а с нашего качели как раз были опущены вниз — и со всей силой рукой ударила по той части, что была поднята вверх. Наша половина тут же взлетела наверх, четко мне в лоб. Кровь хлынула как из шланга. Помню, стою, а из головы льется кровь. Тут же подлетела воспитательница, меня — в травмпункт. Потом я еще долго ходила с заклеенным крест-накрест лейкопластырем. Такая скорая помощь с крестом на лбу. Видите, у меня на всю жизнь осталась отметина (показывает маленький шрамик и при этом смеется).

Но самое забавное, что похожая история произошла и с моим сыном в его детском саду, когда он тоже играл с девочкой. Был у них мальчик, как сейчас помню, по фамилии Семенов, жутко вредный и мерзкий, его все терпеть не могли. Разозлившись на то, что мой сын общается с этой девочкой, этот самый Семенов толкнул его в забор. Тоже лбом. И когда Толя пришел домой с «заклепкой», я просто не могла поверить. Говорю: «Сынок, ну нельзя же до такой степени мать-то повторять!..»

«Звездной болезнью переболела в детстве»

Мало кто знал, что белокурая пай-девочка Люба с ангельскими голубыми глазами вне школы была отъявленной хулиганкой, дружила только с мальчишками и могла дать фору каждому из них. Что тут говорить, если даже банду в родном дворе в Измайлове возглавляла! «Нас, мальчишек, было человек пять-шесть, — с улыбкой вспоминает Любовь Руденко: Чувствуете, нас?».

Как-то раз маленькая «атаманша» здорово проучила дворового хулигана, все время обижавшего младших. Попросила соратников по банде раздобыть перочинный нож и, дождавшись темноты, от души исполосовала кожаное сиденье мотоцикла, на котором так любил рассекать их обидчик. Утром вся команда уже была на стреме — всем хотелось посмотреть на его реакцию. Прильнув лбами к оконному стеклу в подъезде, ребята ждали, что же будет. Но даже они не ожидали такого! Когда порча имущества была обнаружена, двор огласился таким истошным воплем, как будто где-то резали свинью. После этого авторитет Любы в глазах общественности вырос до недосягаемых высот. Теперь все, что она говорила, выполнялось беспрекословно.

Правда, даже она не смогла заставить своих мальчишек исследовать старое бомбоубежище, долгое время не дававшее покоя всей дворовой ребятне. Пришлось первой в кромешной тьме спускаться по крутой металлической лестнице, вдохновляя своим примером остальных.

—  Испугались все, кроме меня, — рассказывает Любовь. — Когда я спустилась, уткнулась в огромную металлическую дверь, которая с трудом открывалась. Когда мы ее все-таки открыли, там на полу валялись алюминиевые чашки, ложки, всякая утварь, которую, видимо, во время бомбежек люди с собой захватывали и в темноте бросали. До сих пор помню это жутковатое ощущение. Как будто мы соприкоснулись с войной…

После бомбоубежища мой авторитет еще больше вырос. Выше пятого этажа нашего дома. А когда в первом классе меня вдруг пригласили сниматься в кино, вообще произошло что-то невероятное. Каждое утро за мной приезжал «Рафик», на котором было написано «Киносъемочная», а вечером он же привозил меня обратно. Так что меня провожали и встречали всем двором. Я же тогда чувствовала себя звездой номер один. И это была моя первая звездная болезнь, которой я, слава богу, переболела в детстве (улыбается). Смешно вспоминать, но грим я всегда просила не смывать, говорила: «Я дома с мамой умоюсь». Приезжала такая гордая, с подкрашенными глазками, длинные волосы завиты в локоны. Друзья по двору сразу кидались ко мне, руку подавали, участливо спрашивали: «Как сегодня прошла съемка?» А я с деланной усталостью отвечала: «Все нормально, спасибо».

Под стук «Тихого Дона»

— А еще у нас во дворе была футбольная команда, и ваша покорная слуга стояла на воротах. Причем игроком была очень азартным. Коленки — только зеленого цвета, корка там не проходила. А в нападении мне не давали играть, потому что, во-первых, боялись ударить, а во-вторых, боялись меня. Во мне же есть донская казачья кровь, которая в случае опасности давала о себе знать моментально. Шашка наголо — и вперед! (Смеется.)

— Слышала, что ваш дедушка дружил с Шолоховым…

— Да, с юности и до самого конца. Он много рассказывал мне о нем. Например, от него я узнала историю знакомства писателя с женой Марусей Громославской, с которой он прожил всю жизнь. Деда с Шолоховым в чем-то обвинили и угрожали расправой, а она была дочкой атамана. И вот на суде Михаил Александрович чуть ли не на спор сказал: «Не волнуйся, Толька, нас отпустят». Может быть, это уже легенда, но тот пообещал, что атаманская дочка в него влюбится. Так и случилось: на суде Шолохов так выступал, что она не устояла, уговорила отца, и их отпустили.

Еще дед рассказывал, как поднимался к Шолохову на чердак, где тот на печатной машинке строчил «Тихий Дон». Рядом лежал дневник казака, который стал прототипом Гришки Мелихова. Он действительно использовал эти факты, но художественные образы рождались прямо из головы, у деда на глазах. Дружил мой дедушка и с Николаем Островским. До сих пор с его потомками мы поддерживаем связь. Сейчас в Сочи есть музей Островского, а когда-то это была усадьба, где жила их семья. Как сейчас помню, мы, маленькие, там катались с горки в огромном медном тазу, в котором варили варенье. Так весело было, как на санках! Как-то на гастролях я пришла туда, ходила, вспоминала: вот здесь была кухня, здесь мы спали, здесь играли. Дружбу с Островским дед поддерживал до последнего. На всех фотографиях, где писатель уже прикован к постели, за спиной у него стоят Серафимович и мой дед, Анатолий Данилович Солдатов.

Еще дедушка говорил, что у нас какие-то общие корни с Маяковским. Незадолго до того, как Владимир Владимирович застрелился, они с бабушкой Матреной Филаретовной были на его концерте, и он им показался очень грустным, потерянным и одиноким. Бабушка тогда сказала: «Толь, мы же дальние родственники, подойди, поговори. Может, ему помощь какая нужна». А дед у меня всегда был очень скромным человеком, хотя и руководил огромным институтом проектирования речного транспорта. Поэтому он отказался: «Да ну, какое ему дело до нас, простых смертных?» И когда Маяковский погиб, бабушка даже укоряла деда. Думала, он мог что-то изменить…

«Люди в центре казались добрее»

— Да, интересная у вас родословная. Но давайте опять вернемся к Москве. Каким было Измайлово в вашем детстве?

— Это был такой край непуганых собак и кошек. Например, у нас, в обычной двухкомнатной квартире, жили две собаки и две кошки. Всех мы подобрали на улице. У них существовало четкое разделение по парам: собака с кошкой. Джек с Малышом и Тигрик с Чарликом. Так они дружили. Малышом, кстати, звали кошку, которая бесконечно приносила потомство. Нас знали во всех близлежащих магазинах, еще издалека видя нас идущими с большой сумкой, сразу понимали: Малыш опять окотилась, и мы идем пристраивать котят.

Естественно, я очень много гуляла с собаками. А Джек у нас обладал незаурядной внешностью, поэтому, чтобы избежать лишних разговоров, мы придумали очень хорошее название породы. Когда спрашивали: «Кто это?» Мы отвечали: «Австралийский самобег». Дальнейшие вопросы сразу отпадали, ведь люди понимали: это что-то такое крутое, им не понять.

Не знаю, как сейчас, но в моем детстве Измайлово было очень зеленым. Как-то, гуляя с Джеком по парку, я чуть ли не уткнулась в рога огромного лося. Как он оказался там, до сих пор непонятно. Наверное, ночью перешел МКАД в районе шоссе Энтузиастов…

Конечно, измайловской периферией детство Любови Руденко не ограничивалось. Начав сниматься в семь лет, она прекрасно знала Мосфильм, вначале показавшийся ей второй Москвой. А после того, как маме посоветовали отдать девочку во французскую спецшколу на Арбате, в ее жизнь прочно вошел центр. Как оказалось, навсегда. Несмотря на то, что путь от дома до школы был неблизкий и выходить приходилось очень рано, Люба просто обожала свое новое место обитания. А поспать, в конце концов, и в метро можно, и если очень постараться, то и путь от «Смоленской» до школы, на который в обычном режиме уходило 10 минут, осилить за три. Правда, опаздывала наша героиня регулярно. И уроки вместе с подружками прогуливала систематически. Французский замещали более приятным времяпрепровождением — стояли у любимой кондитерской на Арбате и наблюдали, как за стеклом готовятся вкуснейшие тортики и пирожные. Потом выбирали свое лакомство, долго смаковали и довольные шли грызть гранит науки.

«В школе я училась хорошо, но уроки прогуливала регулярно»

— На Арбате я проводила все время, — вспоминает Любовь Руденко, — уроки делала у подружек, иногда даже оставалась ночевать. Мне нравилась эта новая жизнь: суета, кафе, большие магазины. Все другое. Даже люди мне казались добрее, потому, наверное, что им в центре легче живется. Им, например, не надо тратить время на дорогу, и от этого они чувствуют себя счастливее.

«Москва — это мой темпоритм»

— Так получилось, что и мне самой в арбатских окрестностях пришлось навеки поселиться. Я поступила в ГИТИС, потом пришла работать в Театр Маяковского. Кстати, с поступлением у меня связаны очень яркие воспоминания. Я пробовала силы во все вузы, но хотела только к Гончарову. Первый тур прошла с успехом, а вот на второй пришла сразу после выпускного вечера в школе. Мама меня еще предупреждала: не ходи, будешь уставшая, несобранная, но я закатила истерику: «С этими людьми я проучилась 10 лет!» В общем, всю ночь мы катались на пароходике, танцевали, веселились, и к Гончарову я пришла в полном бессилии. И проваливаюсь. Он еще тогда удивлялся: «Она мне в прошлый раз так понравилась, что же с ней сейчас?»

В итоге документы я решила подавать в «Щуку». И надо же было такому случиться, что попала в самую блатную десятку, с детьми актеров, причем, в основном, Театра Вахтангова. В общем, пропустили всех, кроме меня. Помню, я выхожу в шоке, меня ловит один студент и спрашивает: «Тебе документы нужны?» Я в полной прострации: зачем? Спасибо ему, может, он и решил мою дальнейшую судьбу. Если б не забрала тогда документы, на следующий день закрылся бы деканат, и пришлось бы ждать окончания ремонта. Так что поступала бы уже только на следующий год.

Звоню домой маме, рассказываю, плачу, а она мне: «Срочно беги в Театр Маяковского». Оказывается, ей позвонила старшая сестра, Ирина Солдатова, которая всю жизнь проработала в Театре Российской армии. Она однокурсница директора нашего театра Михаила Петровича Зайцева. Он-то и сообщил, что «у Гончарова три «спорные» девочки, есть шанс Любке прорваться». Я на тот момент уже выплакала свое, терять мне было нечего. И я так на него пошла. У меня была проза «Письма советских комсомольцев чилийским коммунистам», гимн чилийской молодежи я знала наизусть. А тут как раз хунта, Пиночет — все свежо. И я как начала: «El pueblo unido jamas sera vencido». А потом сразу выдала комедийную басню, еще что-то. Гончаров посмотрел, посмотрел: «А сегодня она ничего, беру». После ГИТИСа я пришла в Театр Маяковского и до сих пор здесь служу.

— Приятно быть узнаваемой в родном городе?

— Приятно не то, что я узнаваема, а то, как я узнаваема. Видя меня, женщины в магазине просто начинают улыбаться, как старой знакомой. Это очень ценно. А вот когда показывают пальцем и шепчутся: «Ой, ой, это же она!», мне это не нравится. Не люблю, когда пялятся, тайно фотографируют. Я ведь никогда и никому не отказываю ни в автографе, ни в фотографии. Даже выйду из машины, если что. Этому я научилась у Наташеньки Гундаревой, царство ей небесное. Она мне всегда говорила: «Где бы я ни находилась, хоть на пляже, без косметики, людям нельзя отказать во внимании. Для них же это будет счастье на всю жизнь». Всегда помню эти слова. На чем я только не расписывалась! В дневниках у детей, в страховых полисах, в карточках регистрации, даже в паспорте. Представляете?

— Да уж! А что же для вас Москва?

— Это мой темпоритм. Я не чувствую себя так же хорошо ни в одном другом городе, кроме Парижа. Я вообще очень быстрый человек, все делаю быстро, даже ем. Вот видите, 25 минут до спектакля осталось, а я все еще даю интервью (смеется). И заметьте: совершенно спокойна!