Хью Лори всем знаком как хриплый и остроумный доктор Грегори Хаус из одноименного сериала. Но это далеко не все, что можно сказать о 49-летнем актере. Например, его отец был профессиональным гребцом. Хью учился в Кембридже и блистал на сцене «Огней», общества любителей драмы. Впервые он почуял запах славы в середине 80-х, когда основал команду комедиантов со своим другом Стивеном Фраем. Хью даже написал роман «Продавец ружий», который уже переиздавали не один раз, а сейчас работает над второй книгой «Бумажный солдат». Эмма Томпсон, его приятельница из Кембриджа, расспросила его обо всем.
Эмма Томпсон: — Я думаю, что мы должны признаться, что встречались в те времена.
Хью Лори: — Было и такое.
— Чего люди не знают о тебе, так это того, что в те времена ты был раза в два больше!
— И правда, я был больше.
— Ты был огромен. Как настоящий великан. Ты все время тренировался, ел по 6 стейков на завтрак, обед и ужин. Все из-за протеина, который должны есть гребцы.
— Припоминаю, я ел людей в то время. Хотя это больше похоже на любимое занятие медведя гризли.
— Твои занятия греблей были очень мощными. Ты был главным парнем в Итоне.
— Нет, я всего лишь был капитаном своего корабля. Чтобы быть лидером, ты должен быть очень умным, настоящим ученым, а меня при всем желании ученым назвать не получится.
— Ученым ты, может, и не был, но ты был умен. Я всегда говорила о вас со Стивеном Фраем: у Стивена блестящий ум, зато у Хью нестандартное мышление.
— У Стивена невозможная память. Иногда мне кажется, что он помнит все, что когда-либо читал.
— Согласна.
— По крайней мере, так кажется. Я выбрал один роман и читаю его снова и снова, и буду перечитывать до конца своих дней, потому что все равно не смогу запомнить что-то еще.
— Ты знаешь, со сколькими людьми ты переспал?
— Нет!
— Я-то знаю. Почему же ты не знаешь?
— Ты знаешь, со сколькими я переспал?
— Нет! (смеется) Я могу предположить. Но я имею ввиду, что нет, я не знаю. Просто я знаю, со сколькими я переспала. Если мне станет грустно, я обязательно вспомню эту шутку.
— Да уж.
— Самое ценное, чему тебя научили родители?
— Что я счастливчик.
— Господи Иисусе!
— Да. Именно тому, что я счастливчик.
— Значит, ты чувствуешь себя виноватым?
— Иногда, когда солнце светит под определенным углом, я чувствую вину.
— Сколько времени уходит на то, чтобы снять твой сериал, Хаус?
— Сезон мы снимаем 8 или 10 месяцев.
— А потом ты уезжаешь домой, и поэтому не успеваешь почувствовать, что такое быть звездой в Лос-Анжелесе. Ты приезжаешь в Лондон. Как тебе здесь? Что-нибудь изменилось?
— Сказать по правде, нет. Именно потому, что «Хаус» не произвел особого впечатления на британском телевидении, я могу спокойно гулять по Лондону, и мне не приходится прятаться от диких людей.
— Звучит так, как будто ты подумал: «Черт, я все это время работал, а где же льготы, моя известность?» Я не имею ввиду, что быть знаменитым – подарок судьбы. И каждый занет, что это не так, но ведь есть же своя выгода! Общественные льготы. Ну я не знаю, люди всегда дружелюбнее, хотят тебе угодить и т.д. Ты чувствуешь недостаток такого внимания?
— О нет. Совсем нет. Мне невероятно повезло. Все вышло, как нельзя лучше: я могу быть самим собой в родной стране. Я приехал в Испанию на пару дней, и Испания… Они все там чокнутые. Я ходил с телохранителем, черт бы меня побрал!
— Неужели?
— Да. Они помешаны на Хаусе. С ума сходят. Тьма орущих подростков. Это было потрясающе. Но опять же, толпы ревущих подростков не для старушки-Англии.
— Да, мы бы не стали так паниковать.
— Эта черта отсутсвует в нашем национальном характере.
— Когда мы в прошлом говорили об Америке, то согласились, что нас привлекает в американцах их сентиментальность.
— Да.
— Похоже, Хауса это не беспокоит. Тебе приходилось сталкиваться с сентиментальностью? Потому что в США она точно преобладает, не так ли?
— Я чувствовал ее в воздухе. Но потом я спросил себя: как получилось так, что американская публика, подверженная, как мы думаем, сантиментам, могла полюбить такого отъявленного циника. Хотя сериал-то был запущен канадцами.
— Я думаю, что за американской сентиментальностью определенно таится гораздо более реалистичное отношение к людям.
— Так и есть.
— Тебе не кажется, что нечто противоположное происходит с нами, англичанами? Все думают, что мы циничные и замкнутые. Не думаю, что мы и правда такие. Мы мягче…
— Вполне с тобой согласен. У нас не раз бывали припадки сентиментальности.
— А у тебя не было, случайно, кабриолета? Только что вспомнила.
— Да, у меня был MG.
— MG?
— Да, у меня был MG. А что?
— Даже не знаю, почему об этом вспомнила. Помню, что ты возил меня на нем куда-то, время все покрывает туманом.
— Думаешь, кабриолет маскирует несерьезность?
— Нет, думаю, что он маскирует время, когда люди считались беззаботными и были больше расположены к кабриолетному стилю жизни.
— Кстати, мы заслуживаем быть счастливыми?
— Мы опять вернулись к тому, что тебе сказали родители: ты счастливчик. А это значит, что ты будешь до конца дней работать, чтобы заслужить эту удачу.
— О да.
— Я встретила тебя 30 лет назад на прослушивании в обществе любителей драмы «Огни». Ты что-нибудь помнишь об этом?
— Вообще-то да. Помню, что мне было…
— Девятнадцать.
— Да, хотя тогда я не задумывался, что мне 19. Эта мысль не доходила до моего сознания. Я был привязан к этому месту… оно немного было похоже не подземелье. Конечно это была со вкусом обставленная комната, но казалась она…
— Ее ведь и назвали «подземельем», так ведь?
— Да. Она была названа безоконным подземельем девушкой Аллисон.
— Должно быть, ты был китайским императором, потому что было очень смешно. Я повернулась к Мартину Бергману и сказала: «Он звезда». Я уже рассказывала тебе эту историю.
— Да. И вот я опять краснею до корней волос. Вот ты уже тогда была звездой. Люди только о тебе и перешептывались.
— К тому времени я ничего еще не сделала.
— Бергман уже знал про тебя все.
— Тогда мы сделали какой-то скетч. Он был на последнем курсе, когда мы начали встречаться.
— Да. У него был длинное черное пальто, которое делало его похожим на офицера Гестапо. Думаю, что именно этого он и хотел добиться.
— И это сделало его привлекательным для уймы девушек Кембриджа.
— Серьезно? Длинное черное кожаное пальто срабатывает?
— Тогда срабатывало.
— В те времена!
— Да ладно тебе, это же было 30 лет назад, Хью. Ты и сам носил длинный черный плащ.
— Плащ? И о чем я думал? Это невозможно, все забываю. Я только что прочитал историю Шотландского Просвещения на 800 страницах и, честно сказать, могу начинать все заново, потому что уже ничего не помню. Едва-едва могу найти Шотландию на карте.
— Кстати, хорошо помню твою книгу.
— Правда?
— Да. «Продавец ружий». Читала ее дважды. Не уверена, знают ли люди, что ты написал прекрасную книгу, но они сейчас же должны прочесть ее, потому что она просто уморительная. Помню отрывок, где ты ходишь по девственному снегу и описываешь его. Ты говоришь: «О нет, пожалуйста, не ходите по нему!» Я понимаю это. Ты не хочешь ходить по нему, потому что это было бы полным разрушением чего-то абсолютно прекрасного.
— Снег совершенен и беззащитен.
— И беззащитен. Точно. А мы что делаем? Превращаем его в слякоть? Как это типично для человечества.
— Не правда ли?
— Ты считаешь себя мизантропом?
— Нет! У меня бывают дни мизантропии… или половинки дней. Я могу впасть в состояние, когда я без конца бормочу. Но не думаю, чтобы я был мизантропом в целом. Можешь не верить, возможно, у меня не очень хорошо получается это показывать, но, думаю, я люблю людей.