ий образ, вы «закрываете» себя как личность или, наоборот, ищете в себе?

— Я принципиальный противник всех этих «вхождений в образ». С моей точки зрения, человек настолько богат внутренне, что не должен особенно мучиться поисками на стороне. Достаточно покопаться в себе. Хороший актер — в первую очередь личность. И, копнув в себе на определенной глубине, можно найти весь мировой репертуар — от последнего мерзавца до возвышенного романтика. Для подкрепления этого самого образа (ненавижу это слово) можно брать какую-то атрибутику извне — походку, акцент, заикание, но это никак не имеет отношения к «вошел, не вышел, так в образе и остался».

— Значит ли это, что у вас нет тяготения к конкретному амплуа?

— Здесь идет борьба со сложившимся стереотипом. У меня амплуа, по старой театральной шкале, героя-любовника, социального героя. Чем дальше от этого, тем мне интересней. Скажем, играть карлика — три часа ползать на коленках по сцене… Вот от этого я получаю максимальный кайф. Простите мою нескромность, но я считаю себя театральным актером, достаточно хорошо известным московской публике. И эти мои эксперименты там принимают с удовольствием: им тоже надоело смотреть на Лобоцкого то со шпагой наперевес, то с женщиной на руках. Я уже этого наигрался до умопомрачения, всех этих любовных историй и умных взглядов.

— Почему? Потому что вы красивы?

— Красота — понятие относительное, а уж применительно к мужчине и вовсе…

— Вы лукавите?

— Нет, я вполне искренен. Поставьте рядом со мной Армена Джигарханяна, и вам будет значительно интереснее смотреть на него. Он некрасив, но настолько умен, значителен, глубок и мудр, в нем есть та самая манкость и мощное мужское начало, почти гипнотическое.

«Химия одна, физика — другая»

Актер, играющий любовь, должен, кажется, знать о ней больше, чем обычный мужчина. Лобоцкий, постоянно воплощающий на экране образы романтичных, надежных, интеллигентных возлюбленных, в жизни тоже получил свою порцию ошибок и разочарований. От первого очень раннего брака у него есть взрослый сын. О нынешнем браке с актрисой Юлией Рутберг Анатолий говорить не любит.

— Когда вы впервые влюбились?

— В школе, конечно, классе в девятом, в Тамбове. Впоследствии я неоднократно встречал ту девочку. Эта любовь была непродолжительной, как всякая юношеская. Потом она вышла замуж и уехала, а я, оставшись из-за нее в этом городе, заканчивал свой первый вуз.

— Вы согласны, что опыт первой любви в дальнейшем сохраняется как канва последующих отношений?

— Нет. Хочется думать, что человек, взрослея, умнеет, и набранный опыт перерабатывается. Если каждый раз наступать на те же грабли, о каком развитии может идти речь? Химия одна — физика уже другая.

— Если много играть любовь, внутри что-то выхолащивается?

— Не думаю. Затаскаться может материал, который играешь. Скажем, я 10 лет играю Дона Жуана, и амортизируется не эмоция, а текст, который произносишь. Моей первой ролью в театре был Сергей в «Леди Макбет Мценского уезда». Наташа Гундарева, сыгравшая там едва ли не лучшую свою театральную роль, уходя из этого спектакля, сказала мне: «Понимаешь, Толя, не на что нажать». То есть в душе самортизировались те клавиши и кнопочки, нажав на которые, можно найти нужную эмоцию.

— Непростая вам досталась первая роль. Мало того, что любовник, еще и человек не очень хороший. Пришлось искать в себе негодяя?

— А что его искать? Он там был, как и у всех. Мне было 26 лет, и потенциал «нехорошести» сложился. Мы ведь только делаем вид, что мягкие и пушистые. В том и состоит цивилизованность, чтобы давить в себе всю ту мерзость, которая прет наружу. Я ненавижу себя, когда раздражаюсь, ору и ругаюсь. Но все равно раздражаюсь, ору и ругаюсь. Сейчас, правда, поутих… Я достаточно непритязателен в быту. Но если постоянно давить на какую-то негативную кнопку, критическая масса накапливается, и происходит взрыв. И тогда я могу орать на режиссера вдвое меня старше и вчетверо знаменитей, например.

— Первое режиссерское образование не искушает думать «а я бы сделал так»?

— Это присутствует. Но в большинстве случаев я работаю с понимающими режиссерами, мы находимся в совместном поиске. Моих предложений не отвергают сходу. Хотя я и «подневольный».

— Ваш сын не выбрал актерскую карьеру?

— Не совсем. Он занимается монтажем фильмов. Говорят, повадками очень похож на меня, хотя сам я этого не вижу.

— Как представитель своего поколения он вызвает у вас раздражение или симпатию?

— Во мне нет острого поколенческого чувства. Мы скорее в дружеских отношениях: он родился, когда мне было 19, так что никакой дистанции не чувствуется. Единственное, в чем вижу разницу, — я совершенно чужд всякой технике, и мой ребенок учит меня работать с компьютером, на что я смотрю, кивая, как баран. Это — другой язык.

— А вы чувствуете в себе какой-то педагогический потенциал?

— Нет. Я не умею. Очень нетерпелив. Если со второго раза не поняли, начинаю бросаться стулом. Не могу долго объяснять: «Подожди, Вася, ты в 18-й раз не понял, это делается так»…Нет, у меня сразу — стулом.

— Кино — это досадная необходимость или что-то большее?

— Безусловно, второе. Все-таки это расширяет возможности, помимо заработков. Иногда бывает и творческое удовлетворение. Если не считать всяких «мыльных» бесконечных сериалов. Там, конечно, удовольствия нет. В идеале, чтобы выжить в такой обстановке, приходится самому себе придумывать более масштабную роль, но не всегда получается. Примиряют разве что гонорары. Лучше не станет, остается только спокойно к этому относиться. Не каждый же день нам приходится выполнять работу, приносящую гигантское удовлетворение. Надо и мусор выносить…

«Я думаю на русском»

У Лобоцкого — интересная семейная история. Есть даже легенда, что один из его предков — французский офицер армии Наполеона, влюбившийся в русскую женщину. Были и поляки с обеих сторон, были репрессии, побеги и поиски себя. Возможно, запоздало оцененная режиссерами интеллигентная отстраненность, позволяющая играть иностранцев, именно отсюда.

-«Я увлекающийся человек, но так, чтобы увидел и понял, -- нет. Очень люблю раздумывать, копаться, анализировать свои ощущения. У меня процесс идет медленно. Но по восходящей. Могу долго-долго влюбляться в женщину. Она меня уже разлюбила, знать не хочет, а у меня процесс все идет, идет. И, когда я на пике, удивленно озираюсь: ой, а где же она?»

— За рубежом вы ощущаете себя представителем какой-то культуры?

— Я, скорее, космополит. Живу в Москве, но ее ведь нельзя назвать Россией. Так же, как Киев нельзя считать Украиной. Лет десять назад жил в Германии, Голландии. Там было нормально, но совершенно нечего делать. Мы там никому не нужны: я думаю на русском, а их театр — это вообще за гранью добра и зла.

— Я слышала, что за границей вы любите пешком обходить города. Вы — «музейный» или «уличный»?

— И «музейный», и «уличный». Музеи очень люблю, и странно, допустим в Мадриде не побывать в «Прадо». Просто улицы дают представление о городе. Покупаю карту. Становлюсь частью города. У меня на второй день спрашивают дорогу, и я с удовольствием объясняю, как пройти.

— Вас узнавали за границей «свои»?

— Да. Но где-нибудь в Куршевеле это вообще вызывает большую неловкость. Сами мы с Юлей туда бы не поехали, мы катаемся в других местах, даже в той же Франции. Но пригласили друзья. Туда ведь вообще приезжают не кататься. Все эти «хаммеры» с московскими номерами возле ресторанов… Там через одного узнаваемые люди, и удовольствия мало. А на обычных улицах Парижа, Берлина или Рима такие узнавания, к счастью, редки.

— Есть что-то, что очень хочется попробовать в жизни?

— Конечно. Мне бы очень хотелось общаться с компьютером на «ты», как мой сын. Залезть на высокую гору, как альпинисты, полететь на дельтаплане, прыгнуть с «тарзанки». Но не могу себе уже позволить в силу возраста, потенциальных травм — я ведь подведу людей, не смогу работать.

— Если вам плохо, что делаете, чтобы стало чуть лучше?

— Хорошо бы выспаться. Я совсем не высыпаюсь, хронически. И у меня есть такая черта: я гнусный самокопатель. Вытаскиваю какую-нибудь гадость, рассматриваю и снова сохраняю где-то в тайниках подкорки. А надо переключаться, вот и все.