– На репетициях мы фактически заново сочиняли текст. Если вы сравните текст нашего спектакля и русский перевод романа, то окажется, что это два разных произведения. Потому что, если честно, роман-то устаревший. Сейчас играть про борьбу индейцев за резервации, борьбу за хиппи – невозможно, этого никто не помнит. Поэтому нам приходилось адаптировать текст к сегодняшнему дню, к нашей реальности. Мы хотели добиться – не знаю, получилось ли, – чтобы эта история воспринималась как вселенская, которая может произойти в любое время в любом месте.
– Морфов – это первый приглашенный режиссер, которому удалось сделать качественный спектакль с ленкомовской командой. Почему у него получилось, а у других не складывалось?
– Здесь просто звезды сошлись. Ведь у каждого хорошего режиссера – а Захаров гениальный режиссер – есть свой язык, и ты к нему привыкаешь. Я с Захаровым работаю уже 30 лет, и он только начинает фразу, а я уже знаю, чем он ее закончит. Это безумно интересно и удобно. А когда приходит другой человек с другим языком, надо все время ходить со словарем, надо мучительно понимать, чего он хочет. Это всегда очень сложный переход – с языка на язык. И мне поначалу было сложно настраиваться на Сашу, но он очень мягкий, очень аккуратный. Хирургии не было в том, как он с нами работал. Мы искали, мы мяли, мы пробовали, было тысячу вариантов – актеры не знали, какой текст учить – у нас буквально вплоть до премьеры еще не было текста. Этому спектаклю сейчас нужно немножко пожить. Пока все актеры испытывают страх перед текстом, сюжетом – мы же сыграли премьеру без прогонов. А задумывался этот спектакль как джем-сейшн, когда люди играют не текст, а тему. Ты только задаешь тональность, остальные ее подхватывают. Литературный материал позволяет это сделать. Если мы дойдем до этого состояния, все станет очень интересно.
– В период репетиций вы пересматривали фильм Формана?
– У меня вообще очень интересная история вышла с «Кукушкой». Когда-то давно, лет 25 назад, я посмотрел картину и хотел вообще уходить из профессии, потому что понимал, что мне никогда такую тему сыграть не удастся. Не дадут. Никогда в жизни. И вот через столько лет это пришло на круги своя.
Кстати, я заметил, что тем, кто не видел фильм, спектакль нравится. А те, кто видел, невольно начинают сравнивать. Я им говорю: «Зачем вы сравниваете? Это же разные произведения!» Вообще самое обидное – это когда спрашивают: «Ты Николсона играешь?» При чем здесь это?! Это отдельная история, я совершенно не пытался ничего перенимать из фильма. Мне очень нравится та история, но наша – мне ближе. Врачи-психиатры говорят: «Больны все. Просто есть обследованные и есть необследованные». А у Гротовского есть фраза: «Все великие дела совершаются на пике нездоровья, потому что эталон здоровья – корова». Вообще – что такое болезнь? Относительно чего человек нездоров? Относительно кого? Кто устанавливает эти нормы? Так что пациенты в нашем спектакле – они не больны. Они просто не вписались в эту жизнь. Знаете, что есть в МакМэрфи и чего нет в медсестре Речид? Он абсолютно свободен. Я придумал себе формулу: абсолютно свободный человек – это тот, кто понимает и уважает несвободу другого. Это то, к чему пришел МакМэрфи. А она несвободу других понимает, но не уважает. Потому что, если она начнет ее уважать и, соответственно, менять правила, ее уволят, и ее мир рухнет. Я название придумал для спектакля, которое мне больше нравится, чем «Затмение»: «Билет в один конец». Наша история – про это.
– Кажется, последний спектакль на эту тему в Москве был «Еще Ван Гог...» Валерия Фокина, и Евгений Миронов рассказывал, что, готовясь к роли, он ходил в сумасшедший дом, что ему как актеру важно было не прочитать об этой реальности, об этих людях, но увидеть их...
– Я ходил в сумасшедший дом – еще раньше. И не только в Москве, но и на периферии. Мне все время было интересно понять логику этих людей. Например, я много снимался в лагерях, в тюрьмах. И – интересно: они же все уверены, что сидят ни за что. Они – каждый! – могут оправдаться. Я спросил одного: «За что сидишь?» И он говорит: «Да ни за что! Я вышел из тюрьмы, приехал в свою деревню, сестра накрыла стол, выпиваем, и она говорит, что сосед две недели назад взял приемник и не отдает. Я пошел к нему и сказал, чтобы он отдал, а он меня послал. Я взял топор и зарубил. Ну что – я виноват разве?» Понять вот эту логику – дико интересно для актера. Я эти истории, подобные той, которую вам рассказал, эти впечатления, эти ощущения не для конкретной роли собирал, но потому что знал, что когда-то где-то пригодятся. Вот они и пригодились для МакМэрфи. Знакомый психиатр, посмотрев спектакль, сделал медицинское заключение о болезни МакМэрфи. На четырех листах. И когда я дал прочитать это моему близкому человеку, то, прочтя, мне сказали: «А чего читать-то было? Это твой диагноз».